Неточные совпадения
Любовь к
женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту
женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее
счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!
—
Женщина, которая не угадала сердцем, в чем лежит
счастье и честь ее сына, у той нет сердца.
Это была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная
женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу
счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала, был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь была
счастье; и вот она любила его, как может любить
женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше от
счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о
женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела
счастие им понравиться.
Самгин, оглядываясь, видел бородатые и бритые, пухлые и костлявые лица мужчин, возбужденных
счастьем жить, видел разрумяненные мордочки
женщин, украшенных драгоценными камнями, точно иконы, все это было окутано голубоватым туманом, и в нем летали, подобно ангелам, белые лакеи, кланялись их аккуратно причесанные и лысые головы, светились почтительными улыбками потные физиономии.
Клим наклонил голову, смущенный откровенным эгоизмом матери, поняв, что в эту минуту она только
женщина, встревоженная опасением за свое
счастье.
Он пользовался славой покорителя
женщин, разрушителя семейного
счастья, и, когда говорил о
женщинах, лицо его сумрачно хмурилось, синеватые зрачки темнели и во взгляде являлось нечто роковое.
— Конечно — обо всем, — сказал Самгин, понимая, что пред ним ответственная минута. Делая паузы, вполне естественные и соразмерные со взмахами весел, он осмотрительно заговорил о том, что
счастье с
женщиной возможно лишь при условии полной искренности духовного общения. Но Алина, махнув рукою, иронически прервала его речь...
Через полчаса он убедил себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает
женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
«Да, да; но ведь этим надо было начать! — думал он опять в страхе. — Троекратное „люблю“, ветка сирени, признание — все это должно быть залогом
счастья всей жизни и не повторяться у чистой
женщины. Что ж я? Кто я?» — стучало, как молотком, ему в голову.
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю
счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции
женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
— Сколько раз вы предлагали
женщинам такое
счастье? — спросила она.
Он почесал голову почти с отчаянием, что эти две
женщины не понимают его и не соглашаются отдать ему в руки то
счастье, которое ходит около него, ускользает, не дается и в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил вон.
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу, то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части, то есть развивает страсти в
женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в те же дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное
счастье.
— Ах, вы барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на тоне! Как медленно развиваетесь вы в
женщину! Перед вами свобода, жизнь, любовь,
счастье — а вы разбираете тон, манеры! Где же человек, где
женщина в вас!.. Какая тут «правда»!
«Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся
счастьем и плати жертвами, не играй уважением людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой
женщины! — думал он. — Да, взглянуть на нее, чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и казнь — и уехать навсегда!»
Перед ним было прекрасное явление, с задатками такого сильного, мучительного, безумного
счастья, но оно было недоступно ему: он лишен был права не только выражать желания, даже глядеть на нее иначе, как на сестру, или как глядят на чужую, незнакомую
женщину.
Тихо все, воздух легкий; травка растет — расти, травка Божия, птичка поет — пой, птичка Божия, ребеночек у
женщины на руках пискнул — Господь с тобой, маленький человечек, расти на
счастье, младенчик!
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он, человек света, за которого за
счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой
женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя на нее.
Привалов переживал медовый месяц своего незаконного
счастья. Собственно говоря, он плыл по течению, которое с первого момента закружило его и понесло вперед властной пенившейся волной. Когда он ночью вышел из половодовского дома в достопамятный день бала, унося на лице следы безумных поцелуев Антониды Ивановны, совесть проснулась в нем и внутренний голос сказал: «Ведь ты не любишь эту
женщину, которая сейчас осыпала тебя своими ласками…»
Среди диких криков, безумных цыганских песен и плясок мы подымем заздравный бокал и поздравим обожаемую
женщину с ее новым
счастьем, а затем — тут же, у ног ее, размозжим перед нею наш череп и казним нашу жизнь!
Итак, Вера Павловна занялась медициною; и в этом, новом у нас деле, она была одною из первых
женщин, которых я знал. После этого она, действительно, стала чувствовать себя другим человеком. У ней была мысль: «Через несколько лет я уж буду в самом деле стоять на своих ногах». Это великая мысль. Полного
счастья нет без полной независимости. Бедные
женщины, немногие из вас имеют это
счастие!
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями
женщину; даже ее вечный плач об утраченном
счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее
счастье впереди, что под ее сердцем бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
Бедные матери, скрывающие, как позор, следы любви, как грубо и безжалостно гонит их мир и гонит в то время, когда
женщине так нужен покой и привет, дико отравляя ей те незаменимые минуты полноты, в которые жизнь, слабея, склоняется под избытком
счастия…
— Противный! — восклицает она, чуть не плача и прикладывая палец к прыщу. Но последний от беспрестанных подавливаний еще более багровеет. К
счастью, матушка, как
женщина опытная, сейчас же нашлась, как помочь делу.
— Ах, нет, не упоминайте об мамаше! Пускай настоящая минута останется светла и без примеси. Я уважаю вашу мамашу, она достойная
женщина! но пускай мы одним себе, одним внезапно раскрываемым сердцам нашим будем обязаны своим грядущим
счастием! Ведь вы мне дадите это
счастье? дадите?
Увы! За первой остановкой последовала вторая, за ней третья, в пока мы дошли до центра города, пан Крыжановский стал совершенно неузнаваем. Глаза его гордо сверкали, уныние исчезло, но, — что уже было совсем плохо, — он стал задирать прохожих, оскорблять
женщин, гоняться за евреями… Около нас стала собираться толпа. К
счастью, это было уже близко от дома, и мы поспешили ретироваться во двор.
Она служила повитухой, разбирала семейные ссоры и споры, лечила детей, сказывала наизусть «Сон богородицы», чтобы
женщины заучивали его «на
счастье», давала хозяйственные советы...
— Как всё равно и ничего? Не пустяки же ведь и это? Вы женитесь на любимой
женщине, чтобы составить ее
счастие, а Аглая Ивановна это видит и знает, так как же всё равно?
Сначала его удивляло то, почему Феня не вернулась к Кожину, но потом понял и это: молодое
счастье порвалось и склеить его во второй раз было невозможно, а в нем она искала ту тихую пристань, к какой рвется каждая
женщина, не утратившая лучших женских инстинктов.
— Слушай, Коля, это твое
счастье, что ты попал на честную
женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Но ни одна из перемен, происшедших в моем взгляде на вещи, не была так поразительна для самого меня, как та, вследствие которой в одной из наших горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть
женщину, от которой могли зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и
счастие.
«Стоило семь лет трудиться, — думал он, — чтобы очутиться в удушающей, как тюрьма, комнате, бывать в гостях у полуидиота-дяди и видеть
счастье изменившей
женщины!
— Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого
счастья — не хватило у меня сил; идти же на него — надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей.
Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь…
Это была страшная история; это история покинутой
женщины, пережившей свое
счастье; больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой последним существом, на которое она могла надеяться, — отцом своим, оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимых страданий и унижений.
Не было развратницы развратнее этой
женщины, и я имел
счастье заслужить вполне ее доверенность.
Набоб был любезен, как никогда, шутил, смеялся, говорил комплименты и вообще держал себя совсем своим человеком, так что от такого
счастья у Раисы Павловны закружилась голова. Даже эта опытная и испытанная
женщина немного чувствовала себя не в своей тарелке с глазу на глаз с набобом и могла только удивляться самообладанию Луши, которая положительно превосходила ее самые смелые ожидания, эта девчонка положительно забрала в руки набоба.
Но подумайте только, какое
счастье — стоять целую ночь на другой стороне улицы, в тени, и глядеть в окно обожаемой
женщины.
— Девушка бесподобная — про это что говорить! Но во всяком случае, как
женщина умная, самолюбивая и, может быть, даже несколько по характеру ревнивая, она, конечно, потребует полного отречения от старой привязанности. Я считаю себя обязанным поставить вам это первым условием:
счастие Полины так же для меня близко и дорого, как бы
счастие моей собственной дочери.
И наконец, на каком основании взял этот человек на себя право взвешивать мои отношения с этой девочкой и швырять мне с пренебрежением мои деньги, кровью и потом добытые для
счастья этой же самой
женщины?»
Если б он еще был груб, неотесан, бездушен, тяжелоумен, один из тех мужей, которым имя легион, которых так безгрешно, так нужно, так отрадно обманывать, для их и своего
счастья, которые, кажется, для того и созданы, чтоб
женщина искала вокруг себя и любила диаметрально противоположное им, — тогда другое дело: она, может быть, поступила бы, как поступает большая часть жен в таком случае.
— А! вот он, знаменитый секрет супружеского
счастья! — заметил Александр, — обманом приковать к себе ум, сердце, волю
женщины, — и утешаться, гордиться этим… это
счастье! А как она заметит?
Она взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и весь этот комфорт, которым у других заботливая рука любящего человека окружает любимую
женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным
счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.
Вы, точно,
женщина в благороднейшем смысле слова; вы созданы на радость, на
счастье мужчины; да можно ли надеяться на это
счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернет вверх дном этой счастливой жизни, — вот вопрос!
Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о жизни с нею вдвоем, о
счастии, которое его ожидало в будущем, — и между тем эта странная
женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась… нет! не носилась — торчала… так именно, с особым злорадством выразился Санин — торчала перед его глазами, — и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта
женщина, когда идет к тебе, точно все
счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
Софья Ивановна, как я ее после узнал, была одна из тех редких немолодых
женщин, рожденных для семейной жизни, которым судьба отказала в этом
счастии и которые вследствие этого отказа весь тот запас любви, который так долго хранился, рос и креп в их сердце для детей и мужа, решаются вдруг изливать на некоторых избранных.
Адель может, в продолжение четырех актов, всячески осквернять супружеское ложе, но в пятом она непременно во всеуслышание заявит, что семейный очаг есть единственное убежище, в котором французскую
женщину ожидает
счастие.
Позднее, прислушавшись к их беседам, я узнал, что они говорят по ночам о том же, о чем люди любят говорить и днем: о боге, правде,
счастье, о глупости и хитрости
женщин, о жадности богатых и о том, что вся жизнь запутана, непонятна.